Глава 5. Молодая листва в тени старого дерева

Ли Ён вышел из зала Тайсэйдзан с безупречно спокойным лицом. Прохладный морской ветер едва касался его разгорячённых щёк, но походка оставалась ровной, а взгляд – сосредоточенным и чуть отстранённым. Словно бы встреча и впрямь не оставила на нём ни единой морщинки тревоги.

«Держись достойно, даже если внутри бушует шторм», – вспомнил он наставление отца. Шторм внутри был, и немалый. Он никогда прежде не вёл переговоров самостоятельно до этого важнейшего поручения от Короля Чосона.

Всё его участие сводилось к помощи в переводах для отца, Советника Короля по делам малых стран. Однако то, что случилось сегодня, не укладывалось ни в какие дипломатические рамки.

Тадамаса без объяснений причин покинул зал в самом начале, а вернувшись, наспех завершил встречу, безапелляционно перенеся её в свой кабинет на тори но коку или Час Петуха (пять вечера).

Ли Ён мысленно перевёл: «Тори но коку... Пятый час пополудни». Не «го дзи», как могли бы сказать партнёру, а именно «час Петуха» – старомодно, по-самурайски. Возможно, просто привычка. А возможно… – непрозрачный намёк: лёгкое напоминание, на чьей земле идут эти переговоры.

«Он действительно такой, как его описывал отец», — думал Ли Ён, неспешно отмеряя шагами дорогу. «Силен, как тигр, руки-ноги, будто дубовые балки… но, главное, владеет эмоциями хуже весеннего льда, что вечно трещит и готов предать в самый неожиданный момент».

Под ногу молодому послу попался камешек. Он оглянулся, проверяя, не наблюдает ли кто за его будущей оплошностью, и тихонько попробовал пнуть камешек. Промахнулся. Пришлось слегка сбиться с шага, но со второй попытки он попал. Камешек бодро прокатился вперёд и снова замер, будто насмешливо шепча: «Ну же, попробуй ещё».

Позади раздался деликатный кашель. Чун Су, его верный наставник и тень, напоминал: посланнику не к лицу возиться с булыжниками, даже очень вызывающими. Ли Ён вздохнул и степенно перешагнул мимо. Камушек остался без партнёра.

И тут воздух прорезал резкий, гортанный крик: «Краа-краа!», которому вторил другой, более смешливый, будто горловой смешок: «Вок-вок-вок!»

Память, подхваченная чёрным крылом, унесла его назад – в детство, в тихий двор корейского монастыря…

…

Детская Митиюки Ли Ёна. Начало

Кар-кар-кар... вок-вок-вок. Те же звуки. Тогда, много лет назад, он также резал слух. Он, мальчик без имени и прошлого, прижался спиной к шершавой стене монастыря Хэинса, пытаясь стать меньше, незаметнее, чтобы этот мир, внезапно ставший холодным, не нашёл его снова.

В голове не было образов матери или отца – только смутная, ноющая пустота, будто кто-то вырвал самые важные страницы из книги его жизни. Высокие стены, чужие лица, говорящие хоть и на знакомом языке, но сейчас для него непонятном языке, были лишь продолжением этого внутреннего хаоса.

Это было в монастыре Хэинса, затерянный среди гор Гаясан. Его привезли китайские монахи из Буддийского монастыря Чанбайшань в провинции Цзилинь, на границе Чосон и Империи Цин.

Он не помнил, как он попал туда, но монахи рассказывали ему, как только он пришёл в себя через несколько дней, что нашли его фактически стоящим на коленях недалеко от ворот китайского Буддийского монастыря, в один из холодных осенних дней.

Когда его привезли в корейский монастырь Хэинса, настоятель в тот же день подошёл к мальчику и вручил ему кулон и «серебряный» ичибу-кин – медную, посеребрённую монету с квадратным отверстием посередине.

Мальчик сразу надел кулон, но, тот оказался великоват и висел примерно на уровне точки таньчхон, в центре живота, и тогда он заправил его под дуань-гуа (китайская короткая куртка, выданная ему вместо ханбока), откуда тот всё равно периодически выпадал. А монету он спрятал в складках широких китайских кун (штанов), которые монахи поменяли на его изорванную хакаму.

Теперь уже находясь под защитой корейских монахов храма Хэинса, настоятель монастыря пытался разыскать родственников мальчика, которые могли бы взять сироту под свою опеку, но время шло, а поиски оставались безрезультатными.

Спустя год, двадцать пять лет назад, в тот же монастырь приехал молодой чиновник из ведомства младших советников (саду-пан), ведавшего документацией и поручениями старших сановников.

Это был Ли Су Иль. Он прибыл, чтобы оплакать смерть своей жены и неродившегося ребёнка. Он не ожидал, что эта поездка изменит не только его жизнь, но и судьбу маленького мальчика.

Монахи шептались, что молодой чиновник недавно потерял семью. Судя по тому, как сердечно встретил его настоятель, статус гостя был необычайно высок для его возраста.

– Этот юноша пойдёт далеко, – тихо говорили монахи в приватных беседах, почти почтительно, но с тенью сомнения. – При его родословной и умениях он поднимется куда выше.– Лишь вопрос времени, – вторили другие. – Только хватит ли ему стойкости пройти весь путь.

Он добрался до монастыря измождённый и простуженный. Осенние дожди размыли дороги, пронизывающий ветер пробирал до костей. Ливень превратил путь в вязкую глину, и холод будто осел внутри, не желая отпускать.

По просьбе настоятеля молодой чиновник несколько дней не выходил из своей кельи, приходя в себя.

– Как лодка не идёт с треснувшим веслом, так и ум не найдёт ясности в истощённом теле. Позволь себе восстановиться, прежде чем искать ответы, – сказал настоятель, провожая его к келье.

Монахи заглядывали к нему с лекарственными настойками и травяными отварами. Во вторую ночь один из них даже спал у двери – состояние здоровья чиновника было серьёзным.

Ли Су Иль вышел из своей кельи на третий день. Его шаги были неспешны, движения ещё выдавали слабость, но желание прогуляться по внутреннему двору монастыря перевесило остатки усталости.

Там он заметил маленького мальчика, сидящего на холодных каменных плитах. Его маленькие ручки крепко сжимали кисть, а взгляд был сосредоточен на листке бумаги, где он аккуратно выводил какой-то иероглиф.

На вид ребёнку было около пяти лет, но в его движениях уже чувствовалась не по-детски серьёзная концентрация. Что-то в этом маленьком мальчике притягивало взгляд.

Молодой чиновник, сам не понимая, почему, приблизился. Его внимание остановилось на линии шеи и форме лица ребёнка, и вдруг он замер.

«Не может быть...», – мысль, пронзившая его сознание, подтолкнула воспоминание. Да, на одном из дипломатических приёмов он видел человека, чьи черты сейчас угадывались в этом мальчике. Характерный шрам над правой бровью, такой же, как и у его отца – японского дипломата.

«Разве шрамы передаются по наследству», – мелькнула в голове молодого человека несуразная мысль. Его пальцы едва заметно дрогнули, будто ему захотелось проверить, настоящий ли это шрам.

– Масаюки… Кобаяси, неужели это его сын – тихо произнёс Ли Су Иль, словно проверяя свою память.

Мальчик был так погружён в написание иероглифа, что не сразу заметил появление гостя. Лишь когда линии были доведены до конца и кисть была бережно отложена, он поднял голову.

Его глаза встретились со взглядом молодого чиновника, который стоял перед ним, словно пытаясь понять не только написанное на бумаге, но и сам факт присутствия этого ребёнка здесь.

Ли Су Иль остановился перед маленьким мальчиком и склонился чуть ниже, чтобы лучше рассмотреть работу.

記  память

–  Я вижу, ты написал иероглиф память, – тихо произнёс чиновник, его голос был мягким, – а, почему именно этот знак?

Маленький мальчик, слушая незнакомого человека, опустил голову, словно прислушиваясь к вопросу. Затем он поднял голову, но ответил не сразу. Казалось, что ребёнок находится в каком-то трансе, словно он не мог подобрать слов. Он вновь посмотрел на молодого советника и как-то отрешённо ответил:

– Потому что... – начал он, его голос дрогнул, но вдруг, словно найдя нужные слова, он продолжил: – Потому что я ничего не помню. Я напрягаю память, но ничего не могу вспомнить.

Он вновь взял палочку для письма и его маленькие пальцы с силой сжали её, словно в ней находился ключ к забытым воспоминаниям и защита от пустоты внутри.

– Я тебя понимаю, но, знаешь, иногда спокойствие... – тихо произнёс Ли Су Иль, подходя ближе к мальчику и присаживаясь рядом с ним. Он поднял кисть, лежавшую рядом, и, слегка обмакнув её в тушечницу, лёгким, уверенным движением вывел на листе иероглиф:

静  спокойствие

Положив кисть и указав на написанный знак, он продолжил:

– Иногда нельзя заставить память вернуться. Не принуждай себя. Дай мыслям течь легко и свободно, без борьбы и страданий.

Он внимательно смотрел на реакцию ребёнка, наблюдая, как его слова проникают внутрь детского сознания, но в глазах мальчика мелькнуло что-то иное, будто искра узнавания.

И, действительно, что-то дрогнуло в детской памяти: словно она, играя в свою упрямую игру, на миг бросила тонкую нить-воспоминание. На миг он «увидел»: кто-то возможно, отец, также сидит рядом с ним и выводит тот же иероглиф – «спокойствие».

Он быстро зажмурил глаза, словно ими пытался удержать этот миг силой внутреннего взгляда, но видение растворилось на задворках сознания, оставив лёгкую боль утраты.

Маленький мальчик снова открыл глаза и в его взгляде молодой чиновник уловил тихое, горькое сожаление. Ли Су Иль помолчал, внимательно глядя на мальчика, а затем, словно цитируя древний свиток, медленно произнёс:

– Как тихая вода отражает небеса, так и ум, свободный от волнений, способен увидеть истину. Позволь себе покой, и память вернётся сама.

Мальчик поднял глаза на советника, будто пытался уловить скрытый смысл его слов.

– Как тебя зовут?  –  вдруг спросил молодой чиновник, мягко, но настойчиво.

– Ли Янг, – немного растерянно произнёс ребёнок, опустив голову.

– Ли...Янг, – словно эхо повторил молодой чиновник, слегка вздрогнув.

В этом совпадении было что-то кармическое, что заставило сердце биться немного сильнее, а мыслям слегка спутаться. Не могли же китайские монахи знать, что в этот же корейский буддистский монастырь приедет он, Ли Су Иль. Он взял себя в руки.

– Это имя, данное тебе при рождении?  –  чиновник внимательно посмотрел на мальчика.

– Нет, – мальчик болезненно поморщился, сморщив лоб, но затем продолжил с недетской горечью. – Когда меня нашли монахи... я своего имени не помнил. – Он замолчал, глядя сквозь молодого чиновника. – Столько времени прошло..., – вновь как-то не по-детски, посетовал он, – а я так и не привык к этому имени. А своего... своего так и не вспомнил, – закончил он уже совсем печально.

Ли Су Иль сжал губы, внимательно изучая мальчика. Чем дольше длилась их беседа, тем яснее становилось: ребёнок и впрямь ничего не помнил из того, что с ним случилось. Прошёл уже целый год, а его прошлое оставалось запертым наглухо.

Даже когда он пришёл в себя, по рассказам монахов, они привели его в порядок, воспоминания ребёнка ускользали, словно песок сквозь пальцы. Он даже не помнил, откуда у него на шее оказался кулон, а в руке – крепко зажатая монета.

Он не мог вспомнить ни лица матери, ни образа отца. Та ночь осталась в его памяти странным, пугающим наваждением – яркие вспышки памяти: размытые силуэты, пронзительные звуки.

Сквозь хаос воспоминаний до него доносился только женский голос – тёплый, тревожный и странно далёкий. Но в то же время он был таким родным, будто этот голос принадлежал самой жизни:

– Возьми кулон… и беги…

Ему казалось, что это голос его матери. Мальчик замер, содрогнувшись от этого внезапного воспоминания. Его взгляд потускнел, словно мир вокруг утратил цвета, оставив его наедине с этим тихим, но мучительным эхом прошлого.

– Можно я буду называть тебя на корейский манер – Ли Ён, – мягко сказал Ли Су Иль, наклоняясь к мальчику. Его голос был тёплым, но уверенным. – Я уверен, ты ещё вспомнишь имя, данное тебе при рождении.

– А что такое Ён? И чем оно лучше, чем Янг? – безразлично спросил мальчик.

– Эти имена имеют близкие значения, – ответил Ли Су Иль и, взяв палочку, аккуратно вывел на листе китайский иероглиф:

陽

– По-китайски Ян значит «солнце». А по-корейски имя Ён, – он написал рядом ещё один знак:

然

– Можно перевести как «светлый», «отражающий истину».

Он посмотрел на мальчика, сидевшего с отрешённым видом, словно всё происходящее его не касалось.

– Если это имя кажется тебе чужим, – мягко добавил молодой чиновник, – я буду звать тебя так, как тебя называли в китайском монастыре — Ли Янг.

Мальчик не ответил. Тогда младший советник придвинулся ближе и, улыбнувшись, предложил:

– Давай сыграем в игру?

Тот удивлённо поднял глаза, но Ли Су Иль, будто не замечая, продолжил:

– Попробуй произнести имя разными голосами. Например, так...

Он выпрямился, набрал побольше воздуха и басовито протянул:

– Ли Ён!

Получилось так, будто корова зовёт телёнка. Мальчик прыснул со смеху, а Ли Су Иль приложил ладонь к уху, словно прислушиваясь, затем покачал головой, не принимая звучания.

– Не то, – шепнул он и собрался повторить, но заметил краем глаза, что мальчик уже сам включился в игру.

Тот приосанился, глубоко вдохнул, надул щёки и, сидя в позе лотоса, выпрямил спину. Затем, неожиданно серьёзно для своих пяти лет, сжимая кулон в ладони, негромко, почти баском произнёс:

– Ли... Ён.

Он, как и советник, приложил ладонь к уху, прислушиваясь. Видимо, не удовлетворённый звучанием, мальчик покачал головой, попытался снова – теперь высоким голосом, чуть склонив голову набок.

Молодой чиновник с трудом удержался от улыбки: мальчик словно звал самого себя, пытаясь понять, какие чувства рождает этот звук.

Он снова покачал головой, выдохнул и в третий раз произнёс имя – теперь своим обычным, детским голосом, без игры и ужимок. Именно тогда имя прозвучало спокойно и уверенно. На миг ребёнку показалось, будто оно вспыхнуло где-то внутри, как уголёк под пеплом, а кулон в его руке стал чуть теплее...

Он слегка покрутил головой, словно проверяя звучание имени, а потом удовлетворённо кивнул, принимая его.

Молодой чиновник, уловив этот кивок, придвинулся ближе и опустил ладонь на плечо ребёнка.

– Хорошо, – произнёс он с лёгкой улыбкой. В его голосе впервые прозвучала отеческая нежность. – Отныне ты – Ли Ён. И пусть это имя станет для тебя светом.

Ли Су Иль внезапно замолчал, отдавшись внезапно нахлынувшему воспоминанию. Перед ним снова возник тот вечер, когда они с женой, укрывшись одним одеялом, выбирали имя для будущего сына. 

«Ён», – прошептала она, улыбаясь. 

«Ли Ён, – согласился он с любимой, – и, пусть его жизнь будет долгой и светлой».

Но тот мальчик так и не родился, а его мать умерла при родах, унеся с собой не только жизнь, но и мечты о будущем, которому не суждено было случиться. Может быть, этому ребёнку Будда позволит стать тем, кем в мечтах видел его молодой чиновник?

Разумеется, молодой чиновник и представить не мог, что имя, предназначенное его нерождённому сыну, в итоге достанется незнакомому пятилетнему мальчику, которого он соберётся усыновить.

Но его практичный ум тут же нашёл этому и иное, здравое объяснение: имя «Ён», означающее «связь», «единение», идеально отражало ту роль, которую мог бы исполнить этот ребёнок, повзрослев – роль моста между народами и культурами.

– А почему имя так важно? – вернул Ли Су Иля из коротких воспоминаний, голос маленького Ли Ёна, – я ведь когда-то же должен вспомнить своё настоящее имя, наверное… – неуверенно закончил он.

Советник улыбнулся, но в его глазах мелькнула тень раздумий. Он на мгновение отвёл взгляд, будто снова вспоминая разговор с женой, а затем заговорил:

– Ты обязательно вспомнишь своё имя, но сейчас… тебе нужно имя, под которым ты сможешь идти вперёд, не оглядываясь на боль. Ведь имя – это не просто слово. Это твоя связь с прошлым и мост в будущее.

Он ненадолго замолчал, подбирая слова, затем тихо добавил:

– И ещё… потому что я… – советник вновь слегка запнулся, его голос вдруг стал тише и глубже, сокрыв в себе целое море невысказанного.

Он посмотрел на мальчика: на этого растерянного, одинокого, потерявшего своих родных, словно заблудившегося щенка, и внезапно увидел в нём, своего нерождённого сына, каким бы он мог стать и, в этот момент, почувствовал, как в груди что-то сдвинулось, освобождая место для новой, неизведанной нежности.

– Потому что я хочу, чтобы у тебя был шанс. Шанс начать всё заново. Под именем, которое станет для тебя не печатью прошлой потери, а.... обещанием света.

Мальчик внимательно посмотрел на него, и в его больших глазах зажглись искорки понимания: пока ещё крошечные, но уже робко желающие стать настоящими.

Они медленно растапливали толстую ледяную корку страха и печали, наросшую со времени случившейся трагедии. Казалось, тяжесть в его маленькой груди понемногу сменялась робкой надеждой.

Чувствуя, как между ними зарождается хрупкое доверие, Ли Су Иль позволил лёгкой, почти невесомой улыбке тронуть уголки его губ. Мягко сменив тему, он спокойным, почти обыденным голосом, словно они до этого и не обсуждали серьёзных вопросов, касающихся имени, а были отцом и сыном, встретившимися после короткой разлуки, спросил.

– Расскажи мне, Ён-а, как тебе живётся здесь, в стенах этого древнего монастыря? – Его взгляд скользнул по высоким сводам и затем вернулся к мальчику. 

Мальчик, словно включившись в игру, предложенную молодым чиновником, пожал плечами, и. словно не желая нарушить магию момента, быстро посмотрел на него:

– Монахи добры ко мне, – начал он, слегка задумчиво. – Здесь большое внимание уделяется изучению трактатов, иероглифике… Это хорошо укрепляет дух, но... – он сделал паузу, глядя на свои худые руки, – очень мало занятий для укрепления тела: стрельба из лука и битвы на мечах.

Советник Ли Су Иль чуть улыбнулся его рассудительности.

– Ты очень наблюдателен для своего возраста, Ли Ён, – произнёс он, задумчиво глядя на мальчика. – Укрепление духа и тела должно быть в равновесии, как две стороны одного клинка. А ты... ты знаешь, как держать меч? – с лёгкой ноткой любопытства спросил советник.

Мальчик немного оживился, его взгляд потеплел.

– Я не помню, но, кажется, мой отец учил меня, пока был...  –  он запнулся, взгляд его помутнел на мгновение, но быстро продолжил:

– Я помню лишь слова, что меч должен быть продолжением твоей души.

Ли Су Иль пристально посмотрел на него. Эти слова, словно эхо из другого мира, подтверждали его догадки. Для японца меч был не просто оружием – в нём заключались дух, честь, вся родословная.

– Это мудрое наставление, – произнёс Ли Су Иль, задумчиво глядя на кулон на шее Ли Ёна. – Душа, связанная с клинком... Эту связь нужно сохранить, Ли Ён. Мы найдём способ, и ты прав: тебе нужно учиться дальше, укрепляя не только дух, но и оттачивая воинское искусство.

Разговаривая с мальчиком, молодой чиновник невольно ловил каждое слово, каждую интонацию. Корейская речь Ли Ёна была странной, будто он пытался натянуть японское кимоно на корейский ханбок.

Сквозь привычные слова проступал чужой каркас: осторожный подбор выражений, спутанные окончания, искажённые ударения. Язык явно был для него не родным.

«Интонации... акценты... – мысленно отмечал Ли Су Иль. – Он мыслит на другом языке. Скорее всего – японском».

Его проницательный ум, знакомый с китайскими трактатами о языках, уже выстраивал догадку: судя по всему, мальчик начал осваивать корейский уже после того, как в нём укоренились иные речевые привычки. И всё же... что-то не сходилось.

Поразительно было другое: стоило Ли Су Илю слегка поправить его или произнести фразу чуть чётче, как мальчик тут же улавливал мелодику и тут же, почти на лету, начинал копировать её.

Эта пластичность, это умение схватывать на лету, было пугающим. Словно неведомый учитель когда-то уже заложил в него фундамент, который теперь, попав в родную стихию, как тлеющий уголёк начинал разрастаться, стряхивая пепел забытых воспоминаний.

«Слишком быстро... Слишком легко... — мелькнула у Ли Су Иля смутная, но настойчивая догадка, которую он даже мысленно не посмел облечь в чёткие слова. Некоторые тайны были опасны даже для него самого. Ещё одна загадка, – отложил он разбор этих мыслей. – Прямой нажим может разрушить хрупкое доверие».

Сейчас рядом с ним сидел просто Ли Ён – ребёнок без прошлого, но с будущим, которое Ли Су Иль намерен был выстроить для него терпеливо и мудро. Кирпичик за кирпичиком. Слово за словом.

– Ли Ён, – мягко обратился он к мальчику. – Язык, как и меч, становится сильным, если его правильно направлять. Ты освоишь его так же, как однажды научишься владеть телом и духом.

Чиновник отметил, что мальчик внимательно слушает его и смотрит так, словно старается понять скрытый смысл этих слов.

Взгляд Ли Су Иля задержался на кулоне, который висел на шее мальчика. Мальчик невольно сжимал его тонкими пальцами, словно этот небольшой предмет был для него якорем, связующим с чем-то важным.

Кулон держался на кожаном ремешке, который был явно слишком велик для ребёнка. Ремешок свисал так низко, что почти касался тандэна – места внизу живота, где, японцы верят, пребывает их жизненная сила и сама хара или душа человека.

Этот жест не ускользнул от внимания Ли Су Иля. Он отметил, как мальчик инстинктивно прижимал кулон к животу, словно ища в нём опору. 

«Хара... – мелькнуло у него в голове. – У нас душа живёт в груди, а у них – именно там, в точке танчжон или как называют японцы – тандэн. Старая привычка, впитанная с молоком матери».

Это наблюдение стало ещё одним штрихом, подтверждавшим его догадки о происхождении ребёнка.

Мысли молодого чиновника на мгновение унеслись к возможной истории этого кулона. Был ли он подарком? Или, возможно, это единственное, что осталось у мальчика от родителей?

– Это твоё? – мягко спросил Ли Су Иль, указывая на кулон, но, увидев, как Ли Ён чуть заметно напрягся, сразу добавил:

– Не беспокойся, можешь не отвечать.

Кулон был небольшим, вероятно, сделанным из благородного металла. Изящная инкрустация драгоценными камнями придавала ему особую утончённость.

На одной стороне была выгравирована мугунхва (гибискус), священный цветок Кореи, символизирующий «бессмертие» и стойкость.

На другую сторону Ли Су Иль обратил внимание случайно: мальчик машинально вертел кулон в руке, и его блестящая поверхность на миг открылась взгляду молодого чиновника. На другой стороне кулона была тонко выгравирован цветок сакуры, украшенный аккуратной инкрустацией из мелких драгоценных камней.

Этот изящный символ не укрылся от взгляда Ли Су Иля, но он не стал расспрашивать мальчика. Вместо этого он решил собрать все вопросы, возникшие после их беседы, и задать их настоятелю позже – осторожно и без спешки, чтобы не всколыхнуть боль, которую, вероятно, скрывал этот ребёнок.

«Этот кулон, – подумал Ли Су Иль, – он словно ключ к тайне. Но какую боль или правду скрывает за собой судьба этого ребёнка? Это не просто украшение, – продолжил свои размышления Ли Су Иль, – и я должен выяснить его историю, но так, чтобы не ранить сердце мальчика».

Мальчик лишь опустил взгляд, сжав кулон ещё крепче. Ли Су Иль не стал настаивать. Иногда вопросы лучше оставлять без ответа, давая время.

Дни в монастыре текли неторопливо. Ли Су Иль, размышлял о понесённой утрате, погружался в беседы с настоятелем, наблюдал за Ли Ёном, а его пытливый ум неустанно пытался сложить разрозненные детали в единую картину.

– Настоятель, скажите, как этот ребёнок попал к вам? – с почтительным поклоном спросил он во время одной из вечерних бесед.

Настоятель сложил руки, его взгляд обратился внутрь, к событиям годичной давности.

– Мальчика привезли китайские монахи из монастыря Чанбайшань, что в Цзилине, на границе с нашими землями. Мы давно поддерживаем связи: они приезжают в наш монастырь изучать «Трипитака Кореана», – уточнил он.

Настоятель ненадолго замолчал, прищурившись, будто вчитываясь в невидимый свиток памяти.

– Их настоятель писал, что нашли ребёнка у ворот монастыря неделей раньше. Он был страшно измождён. Ранним утром, в предрассветной дымке, монах заметил его стоящим на коленях: неподвижным, как замшелый пенёк. Даже удивительно, как монаху удалось разглядеть его в той дымке, – добавил настоятель Хэинса, видимо вспомнив записку от настоятеля китайского храма.

Он протянул руку к глиняному чайнику и подлил Ли Су Илю ароматного жасминового чая. Лёгкий цветочный запах, смешавшись с запахами других благовоний, мягко заполнил пространство кельи.

– В руках он сжимал бронзовый ичибу-кин, – продолжил настоятель, поставив чайник на место, он не переставал плавно перебирать янтарные чётки, мерное постукивание которых успокаивало.

Свет от лампады поймал жёлтый янтарь, и золотистый отсвет дрогнул на потолке.

– Вы, конечно, знаете, достопочтенный Ли Су Иль: это монета эпохи Эдо, лишь покрытая серебром. На ней была засечка, будто от клинка, а под плёнкой проглядывала медь.

Он слегка покачал головой, понизив голос:

– И ещё... китайские монахи отмечали, что в бреду мальчик шептал слово «То̄сан» – «отец» по-японски.

Намеренная пауза, повисшая в воздухе, словно давала молодому советнику осознать услышанное.

– Когда его переодевали, – тихо продолжил настоятель, – под грязным шёлковым кимоно обнаружили ханбок. А на шее висел кулон, который вы у него заметили. Мальчик был без сознания, и монахи, забрав монету и кулон, отослали их нам вместе с ним. Мы вернули ему обе вещи по прибытии, – заключил настоятель, – решив, что они принадлежат не телу, а его судьбе.

Ли Су Иль внимательно слушал, не перебивая и задал вопрос подождав, когда последние слова наставника затихнут в помещении кельи.

– В монастыре Чанбайшань ему дали имя Ли Янг.

Настоятель на мгновение замолчал, будто заново переживал те дни.

– Мы дали ему кров, заботились о нём, обучали и пытались вернуть его к жизни. Однако, он всегда был тихим и замкнутым, практически ни с кем не общался. Некоторые монахи даже думали, что он не может говорить после пережитого… – он сделал паузу, поднеся пиалу к губам.

Сделав глоток, он на мгновение прикрыл глаза, будто вкус чая на миг уносил его в безмолвную глубину себя, отрешённую от мирской суеты.

– Только недавно, – вновь продолжил рассказ настоятель, – я начал замечать, что мальчик стал проявлять больше интереса к окружающему миру. Впервые я увидел Ли Янга..., то есть Ли Ёна, говорящим... с вами, – закончил он, посмотрев прямо в глаза Ли Су Илю.

Молодой чиновник слегка нахмурился, переваривая услышанное. История мальчика всё больше походила на разорванное полотно, где каждый новый фрагмент добавлял больше вопросов, чем ответов.

Он опустил взгляд на свои руки, а затем задумчиво произнёс:

– Благодарю вас за всё, что вы сделали для Ли Ёна. Он… удивительный ребёнок, но его молчание и рана в сердце, кажется, глубже, чем я предполагал.

Потом вспомнив об имени мальчика, он продолжил:

– Однако, он согласился на корейское написание и произношение своего имени – Ли Ён (Lee Young) вместо Ли Янга (Li Yang)

Настоятель медленно кивнул, словно соглашаясь, а затем не глядя на молодого чиновника, тихо добавил:

– У него сильный дух, но он всё ещё ребёнок. Возможно, вы тот, кто сможет помочь ему обрести путь.

Ли Су Иль продолжал внимательно слушать настоятеля, но его мысли ненадолго унеслись в прошлое. Он вспомнил, как около года назад на одном из дипломатических приёмов встретил Масаюки Кобаяси.

В тот день Ли Су Иль был приглашён в качестве переводчика: его японский считался лучшим в королевстве. Однако помимо перевода, младший чиновник, с разрешения Короля и отца давал самостоятельные объяснения и ответы.

Кобаяси произвёл на него двоякое впечатление: его манеры были безупречны, а взгляд излучал смесь интеллекта и скрытого напряжения, характерного для человека, привыкшего быть начеку.

Несмотря на кажущуюся японскую «холодность», Ли Су Иль уловил в его интонациях странное тепло, словно молодой дипломат хотел сказать больше, чем позволяла официальная обстановка.

Он вспомнил, с каким интересом Кобаяси слушал его доклад об экономической и политической обстановке в Королевстве Чосон и задавал точные вопросы, словно он был, почему-то, «кровно» заинтересован в решении этого вопроса. Они даже договорились встретиться в следующий его приезд в Ханьян.

Эта встреча всплыла в памяти молодого чиновника не просто так. Тогда, на приёме, он заметил у Масаюки что-то знакомое, что теперь находило своё отражение в мальчике. Конечно же Ли Су Иль узнал «фамильный» шрам над правой бровью, но, может быть, это было в чём-то другом? Может в его осанке или в других характерных чертах лица... Ли Су Иль не мог сказать наверняка.

«Мальчика несомненно нужно усыновить и забрать из монастыря, – продолжал размышлять Ли Су Иль, глядя на юного Ли Ёна, – Он явно японец и, несомненно, сын Масаюки Кобаяси. Это слишком очевидно, чтобы быть простым совпадением: его внешнее сходство с Кобаяси, странности в корейской речи, которые выдают его происхождение, и, в довершение всего, этот кулон…»

Он задумался, ощущая странное волнение. Кулон с двумя символами: веткой сакуры и мугунхва, казался ключом, связывающим воедино две культуры и, возможно, две судьбы.

Ли Су Иль не мог отделаться от ощущения, что этот мальчик не просто потерянный ребёнок. Его судьба, словно тщательно переплетённые нити, была связана с чем-то большим, и, возможно, именно ему, Ли Су Илю, суждено распутать этот клубок.

Однако, перед усыновлением, следовало прояснить ещё один вопрос, чтобы не попасть в неприятную дипломатическую ситуацию.

В другой раз, молодой чиновник, отправился к Настоятелю храма, чтобы обсудить с ним странный кулон мальчика.

– Настоятель, – начал он, слегка склоняя голову в знак уважения, – я много думал о том, что происходит в нашей жизни. Потеря семьи... мою жену, нерождённого сына... Это оставило пустоту, которую я не могу заполнить никакими усилиями. Он помолчал, словно обдумывая, стоит ли говорить дальше.

Настоятель внимательно смотрел на него, но не прерывал молчания.

– Но, возможно, – продолжил Ли Су Иль, взглянув вдаль, словно обращаясь к чему-то большему, чем человек перед ним, – именно молитвы Будде, ваши и мои, принесли мне это испытание. Или, может быть, это шанс.

Он слегка улыбнулся, но в улыбке читалась глубокая грусть.

– Я вижу в этом мальчике, Ли Ёне, не просто ребёнка, который пережил ужасные потери. Я вижу в нём свою судьбу. Возможно, мне предоставляется возможность обрести то, что я потерял. Возможно, судьба хочет, чтобы я принял его как своего сына.

Настоятель храма сложил руки в молитвенном жесте, прикрыв глаза, и через мгновение ответил с мягкой улыбкой:

– Каждый приходящий в этот мир имеет свою судьбу, Ли Су Иль, но иногда судьба проявляется в самых необычных формах. Если вы действительно видите в мальчике не только обет, но и будущую связь, которая способна излечить обе ваши души, то, возможно, ваши пути были соединены неслучайно.

Молодой чиновник кивнул, принимая слова настоятеля как знак свыше. Его сердце было тяжёлым, но в то же время наполнялось новой надеждой. Он знал, что впереди ещё долгий путь, но теперь он чувствовал, что он не один.

Настоятель мягко улыбнулся, сложив руки перед собой, словно прося прощения за то, что сразу не учёл новой детали.

– В трагической истории Ли Ёна, – произнёс он с лёгким акцентом на новом имени мальчика, как бы проверяя, насколько оно ложится на язык, – действительно много горя, но и, возможно, зерно чего-то большего. Я наблюдал за вами, и мне кажется, что ваши беседы с ним не просто разговоры. Вы словно ищете в нём нечто, что давно потеряли. Это так?

Ли Су Иль ответил глубоким поклоном, подтверждая предположение.

– Да, настоятель. Каждый наш разговор, как мост между прошлым и будущим. Я чувствую, что этот мальчик… Ли Ён… предназначен быть чем-то большим, чем просто ребёнком, оставшимся без родителей. Будда дал ему силу, чтобы выдержать то, что он пережил, а мне дал возможность показать ему путь.

Настоятель, казалось, задумался, глядя на что-то невидимое вдали.

– Ваши слова находят отклик в моём сердце, Ли Су Иль. Но вы должны помнить, что путь, который вы предлагаете мальчику, может быть непростым. Он потерял семью, а теперь вы хотите предложить ему новую. Это большая ответственность.

Молодой чиновник кивнул, не отрывая взгляда от настоятеля.

– Я понимаю это, настоятель. Но разве не наша задача – помогать тем, кто остался в тени? Ли Ён уже показал, что он силён духом. С вашей поддержкой и моей заботой я верю, что он сможет обрести смысл своей жизни и, возможно, стать чем-то большим, чем мы можем представить.

Настоятель слегка склонил голову, признавая справедливость этих слов.

– Пусть Будда направит вас обоих, Ли Су Иль. Если это ваше предназначение, то все препятствия будут преодолены.

И, хотя, на лице настоятеля сохранялось спокойствие, в его глазах мелькнуло понимание: возможно, он видел не только желание Ли Су Иля помочь мальчику, но и скрытые мотивы, которые могли проявиться со временем.

–  Я обратил внимание на кулон, который висит на шее у мальчика, – продолжил Ли Су Иль, – очевидно, что это дорогой кулон, но гравировка сбила с меня с толку. На одной стороне выгравирована ветка сакуры, но на другой стороне выгравирована гибискус (мугунхва), скажите вы спрашивали мальчика об этом кулоне? – закончил молодой чиновник.

Настоятель сделал небольшую паузу, он вспомнил, как его взгляд каждый раз при встрече с мальчиком, на мгновение задерживался на кулоне, который тот крутил в руке.

– Что касается кулона, – продолжил он, – я не задавал вопросов. Скажу честно, мне казалось, что он служит Ли Ёну чем-то вроде якоря. Он часто держит его, когда задумчив или взволнован. Вопросы могли бы разбудить в нём боль, а у нас здесь другой подход: позволять ранам заживать, а не напоминать о них, заставляя их кровоточить.

Ли Су Иль внимательно выслушал, а затем, собравшись с мыслями, спросил:

– Настоятель, вы говорите о заживлении, но не кажется ли вам, что иногда ответы помогают зажить быстрее? Этот кулон... Он не просто украшение. Гравировка ветки сакуры и мугунхвы... Разве это не может быть ключом к его прошлому?

Настоятель улыбнулся, словно предвкушая такой вопрос.

– Возможно, Ли Су Иль. Но я предпочитаю дать этому ключу найти свою замочную скважину естественным образом. Если вы считаете, что ответы сейчас важнее, чем их время, то, возможно, это ваша задача – спросить его. Но помните, что любое знание – это бремя, особенно для тех, кто ещё так юн.

Ли Су Иль кивнул, соглашаясь. Ему нравилась мудрость настоятеля, но он чувствовал, что судьба Ли Ёна требует более активного подхода.

– Спасибо, настоятель. Я приму ваши слова к сердцу. Но я всё же поговорю с Ли Ёном, если увижу, что он готов.

– Настоятель, – продолжил разговор молодой чиновник, – вы не замечали, как странно говорит ребёнок? Точно японец.

–  Да, Ли Су Иль, – спокойно ответил настоятель, слегка качнув головой.  –  Я понимаю, к чему вы клоните. Несмотря на то, что мы избегаем прямого общения с врагами, которые слишком часто искажают суть нашей веры в Будду, не понимая её глубины, мы всё же несколько раз отправляли гонцов к японцам с тех пор, как мальчик появился в нашем монастыре.

– То есть вы высылали только запросы? – задумчиво произнёс молодой чиновник. – А какой-нибудь ответ вам приходил?

–  Нет, Ли Су Иль, – твёрдо произнёс настоятель и медленно поднялся, поправляя складки своего одеяния.

– Спасибо, Настоятель, – Ли Су Иль глубоко поклонился и, почтительно продолжив, добавил: – Если я огорчил вас своими вопросами, прошу простить.

Он снова склонился в глубоком поклоне, но настоятель мягко улыбнулся, показывая, что не держит обиды. Его взгляд устремился к фонарю, горящему неподалёку, словно он нашёл в этом свете истину и, обращаясь к молодому чиновнику тихо произнёс:

– Когда один факел зажигает другой, свет не становится меньше. Пусть света твоём сердце будет достаточно, чтобы осветить и его путь.

Его слова звучали спокойно, с глубоким смыслом, словно заканчивая беседу, он пытался передавать Ли Су Илю не просто благословение, но и внутреннюю силу, которая могла поддержать его в пути.

Находясь в монастыре, молодой чиновник ещё трижды отправлял запросы на Цусиму и в Пусанский офис, представителем которого был Масаюки Кобаяси, но ответа, также как и в прошлый раз так и не пришло.

Так молодой советник приехал, чтобы оплакать свою жену и неродившегося сына, а уезжал не один: с ним был Ли Ён, мальчик, которого он взял под опеку.

Для обоих начинался новый путь: для Ли Су Иля – бремя ответственности, возложенное настоятелем, а для Ли Ёна – жизнь, полная неизвестности. Но впервые за долгое время она была озарена проблеском надежды. И мальчик чувствовал, как в душе начинает прорастать тихое доверие к человеку, чья помощь пришла так неожиданно и так вовремя.

Утром, когда они выезжали из монастыря, воздух вздрогнул и наполнился гулом. Это был первый удар большого бронзового бомджона низко и властно прошёл по лесам, окутанным утренней осенней дымкой, словно призывая все живое и неживое проститься с гостями храма.

Гул ещё не успел раствориться, как его подхватил глухой ритм барабана бобго. Вслед за ним запела рыба моктак, подхватив ритмичный бой и, рассыпав по округе высокий настойчивый перестук.

Последним прозвучал чистый, светлый голос гонга унпан. Он взлетел в небо и вспугнул ворон на дальних деревьях, которые недовольно взлетев начали шуметь. Кар-кар-кар... вок-вок-вок... И именно этот крик вернул молодого посла Ли Ёна из глубины памяти в Пусан. Один и тот же крик ворон, был словно мост между монастырём и Пусанским Вэгваном, где карма уже начал свою игру.

Детские Митиюки Ли Ёна. Конец