Глава 1. Непостоянство всего сущего

Росток сливы… – пусть снег и сломает ветви, но плод всё же родится.

…

Последние дни месяца Каннадзуки (октября) уже вступили в свои права. Осенний воздух был пропитан запахом увядания и влажной земли. Природа облачилась в осеннее кимоно, будто готовясь к прощальному танцу с ветром, а солнце, клонящееся к горизонту, словно заботливо окутывало лес в императорские багряно-золотые одеяния, как император перед уходом на ночной покой, чтобы завтра, с раннего утра, вновь начать управлять любимыми подчинёнными: на небе, земле и воде.

Лёгкий ветер пробегал сквозь кроны, заставляя кленовые листья кружиться в воздухе и оседать на дорогу. Под копытами лошадей и ногами носильщиков паланкина тихо шуршали сухие листья, словно перешёптываясь между собой.

Молодой японский дипломат Масаюки Кобаяси с небольшим отрядом верных ему самураев направлялся в Мирян: промежуточный пункт перед Тоннэ. На фоне этого прощального осеннего великолепия, фигуры людей казались иной, временной частью этого картинного пейзажа.

А фигура самого господина, верхом на коне – высокая, прямая, с неестественной для утомительного пути осанкой и вовсе прорисовывалась на багряном фоне леса словно тушью на шёлковом свитке.

Он был похож на живое воплощение работ художника прошлого, Кано Масанобу: разве что без кабуто (шлема). Открытое лицо, лишённое защиты, заставляло его фигуру особенно резко выделяться на фоне последних лучей.

Мужественности в чертах добавлял небольшой шрам над правой бровью, полученный ещё в детстве, когда они с товарищами дурачились, представляя себя отважными самураями. Стащив отцовские катаны, мальчишки побежали в рэнсюба, чтобы в ходе кэйко на клинках решить, кто «настоящий самурай».

Один из товарищей детства, пытаясь провести молниеносную атаку, сделал выпад, выбрасывая остриё меча прямо в грудь Масаюки. Тот, ожидая удара, попытался парировать, но неудачно: самый кончик катаны всё-таки задел его лицо, вызвав обильное кровотечение и оставив небольшой, но заметный шрам над правой бровью.

И всё же сосредоточенный, настороженный взгляд Масаюки, выдавал в нём ощущение близкой опасности, будто он в самом деле предчувствовал беду.

Масаюки с наслаждением вдохнул горький запах осеннего увядания. Эти багряные клёны напомнили ему от той опасности, которая угрожала его семье.

«Не обязательно было брать с собой Акихиро, – он обернулся назад, глядя на паланкин, где находились его жена и сын, но оставлять его с родителями жены…, – Масаюки улыбнулся, – тесть, Со Масааки, относился ко внуку по-мужски, понимая, что скоро его воспитание всецело перейдёт к нему – к отцу и его детство пройдёт.

А вот его тёща, кореянка Хва Рён – это прекрасно понимала и старалась баловать внука, готовя ему самое вкусное а готовить она умела очень вкусно), она, таким образом, пыталась украсить его короткое уходящее детство.

Ещё и дядя, старший брат жены, Рэнтаро (унаследовавший своё умание вкусно готовить от своей матери-кореянки), постоянно готовит ему ттоки… Сын уже становится похожим на маленького откормленного поросёнка – он вновь оглянулся на паланкин и огорчённо вздохнул, – а ещё ждать целый год».

Отстранение от сёгуната и самого сёгуна, осложняли прямую коммуникацию, но сведения, которые он собрал были важными. Действительно важными, поскольку он уже заметил слежку за ними.

«В любом случае, – продолжая думать, он переключился с мыслей о сыне на текущие тревожные дела важные для самого Масаюки, – все доказательства причастности клана Симадзу были на лицо и надёжно были спрятаны женой, Киёко. Только бы побыстрее добраться до Пусана, а оттуда отправить сообщение сёгуну – Иэнари Токугава, объяснив, кто грабит суда с корейской данью».

Сейчас Масаюки хотелось поскорее миновать лес – последнее препятствие перед Тоннэ, где в сумерках, он уже видел, не доезжая до опушки леса, как уже замерцали городские огоньки.

С того мгновения, как конь ступил в тень, его не покидало неприятное предчувствие, которому он доверял – интуиция ещё ни разу его не подводило. Он оглянулся на паланкин, хотел приказать двигаться быстрее, но передумал и, развернув коня, поскакал к нему.

Возвращаясь из Сеула, он всё ещё был в нарядном ханбоке с королевского приёма – напоминание о только что успешно завершившейся миссии.

На королевском приёме его заинтересовал молодой чиновник, Ли Су Иль, сын старшего советника Короля Чосон. Он активно принимал участие в переговорах, постоянно что-то подсказывая своему отцу и, когда ему наконец предоставили слово, начал говорить на очень хорошем японском языке, не давая повода для насмешек.

Масаюки даже удалось пообщаться лично с молодым чиновником. Тот, волнуясь, смог собраться и спокойно, но быстро изложить свой план выбора провинций Королевства Чосон, чтобы не облагать одни и те же провинции и не вызывать недовольства со стороны жителей провинций. В целом, молодому дипломату пришлись по душе и сам чиновник, и его план, и он договорился в следующий раз внимательнее обсудить его с Ли Су Илем.

...

Митиюки Кобаяси Масаюки. Начало

Масаюки был из семьи кугэ (аристократов). Его отец, Кобаяси Такааки был, связан с императорским двором, но оказался втянут в интриги бакуфу Токугавы, встал на сторону Императора. Партия Кобаяси-старшего проиграла и Такааки, для сохранения чести семьи, сделал себе сэппуку, позволив сыну, Масаюки без позора строить свою карьеру.

Кобаяси-младший избрал дипломатическую карьеру, присягнув на верность сёгуну, однако в последнее время их отношения испортились из-за его выбора жены.

Он впервые увидел её в рэнсюба, где она сражалась с самураем Пусанского Вэгвана, заставив того быстро признать поражение. Заинтригованный, он узнал её имя — Киёко, младшая дочь Масааки Со. Невысокая и изящная, она после поединка подошла к стойке, чтобы отдохнуть перед началом ката.

И, вот, она начала отрабатывать иайдо — мгновенное обнажение клинка и поражение противника одним ударом. Сложнейший элемент, требовавший идеальной координации и ментальной дисциплины. Масаюки, затаив дыхание, наблюдал, сомневаясь, сможет ли эта хрупкая девушка, совсем не похожая на самурая, выполнить его безупречно.

Масаюки даже стало интересно: помимо мгновенного обнажения меча из ножен, оно требовало идеальной координации движений всего тела для выполнения техники точно и эффективно.

Выполнение иайдо требовало от самурая высокого уровня концентрации и ментальной дисциплины, поскольку тренировки включали в себя медитативные аспекты и сосредоточенность на каждом движении.

Он встал, около тихо переговаривающихся между собой самураев и принялся наблюдать.

— Знаешь, я прихожу сюда только ради того, чтобы увидеть, как Киёко выполняет иайдо, — донёсся до него хмурый шёпот одного из самураев постарше, стоявших неподалёку.

У него было грубое лицо, словно вырезанное из камня, и он слегка был похож на медведя, которого недавно разбудили от зимней спячки, а маленькие узкие зрачки, буквально буравили Киёко, наверное, пытаясь заставить её ошибиться, от чего он бы лишился ставки, но почему-то, в глубине его хары, было такое желание.

– Скоро начнётся дождь, – заметил ему другой, поёжившись от внезапно поднявшегося порыва холодного ветра, который словно холодными щупальцами обжёг его тело и руки, забравшись под кимоно.

Он встал, со сосредоточенным видом запахнул кимоно и потуже затянул пояс. Затем снова сел, вытянул руку пытаясь почувствовать первые капли дождя, но потом спрятал их в рукавах кимоно: порывы холодного ветра, больно покусывали открытые части тела.

Всё это время, он держал в поле зрения девушку, в который раз выполняющей одно и тоже упражнение, – наверное, надо перебираться в додзё, – нахохлившись, как воробей, и, зябко поёжившись, закончил второй.

– Не важно, – ответил первый самурай, уютно устраиваясь и также как и его товарищ, плотно подвязывая своё кимоно, и снова садясь, пряча, по примеру второго, свои руки в широкие рукава, – пока она не закончит иайдо, не уйдёт с рэнсюбэ. Осталось около полусотни.

Он высунул руку из рукава и показал распростёртую ладонь, показывая, разведённые в разные стороны пять пальцев. Порыв ветра набросился на на открытую ладонь, словно тысячи касаток, нападающих на кита, – закончил он, а затем вновь быстро, но аккуратно спрятал руку в рукав. Масаюки показалось, что в его голосе прозвучало уважение.

Было начало долгого месяца Нагацуки (сентября). Солнце, казалось тоже проспало, позволив тёмным тучам хозяйничать на небе.

Оно совершало неуклюжие попытки выбраться из-за туч. Но те, как грозные стражи быстро ловили случайно прорвавшихся лучей-пленников, преграждая им путь и, пытаясь затолкать солнце выше, чтобы они не мешали им в планируемой игре: подготовке к дождю. Начавшийся с моря ветер, возможно, как предвестник плохой погоды, стряхивал с деревьев осенний багрово-золотистые ещё пока многочисленные листья, пытаясь нарушить мирный быт Пусанского офиса.

Однако, Киёко, казалось, всё это не интересовало. Она, выполняла иайдо, сосредоточенно: взгляд её был устремлён на невидимом сопернике, которому отважная девушка не давал ни единого шанса, увернуться от её удара.

Каждый раз, когда она быстро вынимала катану из сая, солнечные лучи, словно по команде прорывались сквозь тучи-охранников и весело танцевали на лезвии её катаны.

Мгновенная выемка катаны из сая и стремительный удар. Далее медленное почти картинное убирание катаны обратно в сая. Самураи, наблюдая за ней, молча одобрительно кивали.

Ему вспомнилось, как до назначения советником он не интересовался «торговлей дешёвыми товарами из Чосон». Но после женитьбы на Киёко, Масаюки проводил долгие, сначала острожные, разговоры с матерью Киёко, обычно спокойной и рассудительной, чтобы вникнуть в суть проблемы, а затем более откровенные, в которых тёща, будучи настоящей кореянкой, становилась эмоционально открытой.

Она, уже поняв молодого человека, и, не чувствуя опасности со стороны зятя, разговаривая с молодым зятем, превращалась в женщину страстную и эмоциональную, когда речь заходила о торговле «дешёвыми корейскими товарами», называя это данью Чосон Империи Ямато, что, собственно, на деле так и было.

Да, Масаюки и не отрицал этого очевидного для всех факта, просто кивая головой на эмоциональные утверждения тёщи.

– Королевство Чосон и так платит Поднебесной, а дополнительные непомерные требования от страны Ямато, не позволяют восстановиться, – взволнованно говорила Хва Рён, осторожно поглядывая и быстро отводя глаза, если их взгляды пересекались.

– Ну, после того как Империя Ямато проиграла в Имджинской войне и была вынуждена оставить Чосон, – пытаясь подсластить горькую пилюлю вставлял Масаюки, – наши требования к Чосон сейчас умеренные? – И, также осторожно, как и тёща, он поднимал на неё взгляд, пытаясь оценить её реакцию.

– И всё же вы увидите мой господин, – горько отвечала тёща. Её полное имя было Ли Хва Рён, она происходила из одной из боковых королевских ветвей Короля Чосон.

Столица провинции Чонджу в провинции Чолладо, была достаточно удалёна от Ханьяна, столицы Королевства, но к её несчастью, была процветающих и одной из тех, которую из года в год выбирали на поставку товаров.

После таких многолетних поборов, её семья, несмотря на королевскую кровь, делила с простыми жителями провинции голод, который периодически приводил к социальным взрывам, вплоть до бунтов и восстаний.

– Требования страны Ямато, – тихо продолжала Хва Рён, – будут непомерно увеличиваться. Ведь планы Империи не будут ограничены только лишь Чосон. Их притязания уже начали распространяться на Поднебесную.

Теперь, когда все доказательства причастности клана Симадзу были на лицо и надёжно спрятаны женой, Киёко. Мысль о наглости Симадзу заставляла его кровь стынуть.

Воровать корейскую дань! Эти товары и серебро, собранные с провинций, для которых и сам сбор был тяжким бременем... Он вспомнил рассказы тёщи, Хва Рён, о том, как её родная провинция Чолладо изнывала от поборов.

Для сёгуната в Эдо – это дань уважения, а для крестьян в Миряне или Тоннэ – вопрос выживания. Для него же лично это было ещё и осквернением чести его семьи. Уже его семьи, в жилах которой течёт и корейская кровь. Нет, он не позволит своим жадным южным варварам разрушить хрупкий мир и позорить имя его дома.

Носильщики несли паланкин с почтительной плавностью, стараясь не потревожить его драгоценную ношу. Шествие замыкал и прикрывал с флангов небольшой отряд самураев в тёмных, как ночь, дзимбаори.

Масаюки подъехал к самураю, возглавлявшему процессию. Силуэт молодого дипломата, резко выделялся на фоне угасающего дня; взгляд то и дело скользил по лесу, будто выискивая невидимую опасность.

Внутри паланкина царила тишина, нарушаемая лишь шелестом занавесок и ритмичным покачиванием носилок. Красивая молодая японка, одетая в домашнее тёмно-синее кимоно, осторожно поправила ханбок на своём сыне и мягко спросила:

– Акихиро, ты не замёрз, сынок?

Она нежно взяла его за подбородок, приподняла лицо и, заметив шрам над правой бровью, улыбнулась:

«Охотник за тёмными духами», - повеселев, подумала она.

Её узкие глаза изогнулись двумя игривыми линиями, смягчая холодную утончённость лица. Тонкие губы-ниточки и белизна кожи придавали ей изысканную, почти фарфоровую хрупкость, а чёрные как смоль волосы были собраны в сложную причёску, которую она пока решила не распускать, словно добавляя её виду, какую-то неземную хрупкость в сочетании со стальным блеском в глазах.

Даже когда она веселилась, эта стальная льдинка лишь пряталась в глубине её глаз, но всегда была готова превратить её глубокие черные глаза, превращая их в холодные и недоверчивые, матовые черные зеркала.

Но сейчас, разговаривая с сыном, её недоверчивые льдинкиглубоко спрятались в глубине её глаз, а маленькие изящные морщинки, появляющиеся в уголках её глаз, весело разъзжались, показывая, что у мамы весёлое, но всё же чуткое настроение.

Акихиро, уловив её взгляд, недовольно поморщился, тихо покачал головой, высвобождаясь от её руки, и пробубнил:

– Вы всю жизнь будете вспоминать мне эту ошибку? – и сжался в складках тёплого, как забота матери ханбока. В отличие от тонкого шёлкового кимоно, ханбок был просторным и лучше сохранял тепло тела, защищая от пронизывающего осеннего ветра.

Ребёнок был точной копией своего отца. Даже шрам над правой бровью присутствовал. Хотя получил он его совсем не так, как его отец. Начитавшись сказок и наслушавшись их от отца и матери, которые они читали ему на ночь, он решил стать охотником за тёмными духами и уже начал блуждать в их поисках по тёмным комнатам дома.

Пока, наконец, он не смог найти их, точнее его. Акихиро резко схватил тёмного духа за… хвост и, неожиданно оказалось, что тёмный дух – это его черепаховая кошка Калико или просто Кали, которая аккуратно пристроилась в одной из тёмных комнат и тихо спала.

Кали недовольно заорала и, развернувшись, спросонья, в темноте несколько раз больно царапнула лапкой лицо маленького нахальника, который, в свою очередь, пока ещё ничего не поняв, крепко держал её за хвост. Однако после такой атаки, рвение, с которым он держал свою кошку за хвост уже убывало, и он держал её чисто автоматически.

Потом, кошка, конечно, жалела, что не успела убрать свои острые коготки. Она уже простила молодого хозяина и в знак извинения приносила всю пойманную за день добычу. Но шрам всё-таки появился.

Кали не понесла наказания: мама, улыбнувшись погладила голову сына и рукой указала на подошедшую к ним кошку, которая стала грациозно тереться об ноги мальчика, одним глазком посматривая на реакцию мамы. Видимо поняв, что гроза миновала и её никто не накажет, кошка уже с достоинством, покачиваясь, отошла от матери с сыном.

Отец же, просто похлопал сына по плечу и, попросив у матери небольшое зеркальце, подозвал сына и, широко улыбаясь начал сравнивать их шрамы в отражении.

Маленький мальчик слегка поёжился, а затем, словно стыдясь своей слабости, пробормотал:

– Мама, а почему я в ханбоке, а не в кимоно?

Молодая женщина, улыбнулась, её пальцы ласково скользнули по тёмным волосам мальчика. Затем она взяла на несколько размеров большее кимоно и осторожно набросила поверх ханбока, укрывая плечи сына, и мягко поправляя ткань, словно защищая его от холода.

– Потому что ночи становятся холодными, а в ханбоке теплее. Ты не замёрз, ведь так?

Акихиро благодарно кивнул, поправляя кимоно, одетое на плотный ханбок. Его веки дрогнули от усталости. Мерное покачивание паланкина, шелест осенней листвы, шорох занавесок: вся обстановка, словно убаюкивала его и он уже тихо посапывал. Мама тихо улыбалась, глядя на уснувшего сына. Она тихо отодвинула дверцу паланкина и осторожно выглянула наружу.

Внезапно ветер усилился, взметнув в воздух горсть кроваво-золотых листьев, один из которых, ветер резко, по-мальчишески, словно заигрывая с молодой красивой женшиной, бросил её в лицо кроваво-красный лист, который больно ударил Киёко по щеке.

Она вздрогнула от неожиданного «заигрывания» ветра и закрыв дверцу паланкина, аккуратно отлепив его от своей щеки, начала внимательно рассматривать его.

Паланкин наполнился запахами: почему-то неприятным тяжёлым земли и сырости. Где-то вдалеке раздался резкий крик вороны, разрывая вечернюю тишину.

Женщина на мгновение напряглась, но затем снова расслабилась и вновь тихо сдвинула дверцу, закрыв её. Вечер был таким же, как и сотни других. Чего им бояться?

Маленькая дипломатическая группа почти выехала из леса. Дорога впереди просматривалась лучше, деревья уже не стояли так плотно, и ветер свободно пробегал по тропе, поднимая с земли опавшие листья.

Молодой японский дипломат, сидя верхом, ощутил странную тишину. Несколько секунд назад в лесу ещё слышались привычные звуки вечернего леса, но теперь они исчезли.

Кобаяси поднял руку, и отряд остановился. Из зарослей раздалось отчаянное карканье, будто ворона защищала своё гнездо. Но это был не птичий крик.

Один из самураев резко дёрнулся в седле, его тело содрогнулось, и прежде, чем он беззвучно рухнул вниз, все, включая дипломата, успели увидеть стрелу, торчащую между его лопаток.

Треск. Тени. Быстрые шаги. Всё произошло в одно мгновение. Нападение началось: казалось, многочисленные тёмные фигуры молниеносно выскользнули из кустов.

Немногочисленый отряд самураев тут же спешился и даже крепкие носильщики паланкинов, тоже пришли в боевую готовность и тантно (короткие мечи) в их руках блеснули в сумеречных лучах заходящего солнца. Однако, и враждебные тени действовали точно и слаженно. Тишина разорвалась звоном стали и криками раненных. Лошади, почуяв кровь, заржали и встали на дыбы. Дипломат подшпорил коня: тот прыгнул, и хозяин оказался у передней части паланкина, но всё ещё достаточно далеко от его дверцы, чтобы защитить свою семью.

Масаюки быстро спрыгнул с коня и молниеносно выхватил меч: движение, отточенное годами. Его громкий приказ спешиться и охранять паланкин, как гром прозвучал на до этого тихой полянке, где раньше слышалось только перешёптывание листьев.

Крики смешались с лязгом оружия, словно осенний ветер сойдя с ума, устроил дикий концерт, закружив листья, людские крики и звуки стали звучать в одном бешеном потоке.

Масаюки парировал удар первого нападавшего, отправив того в сторону, но в этот миг острая боль пронзила его бок. Взгляд скользнул вниз, к древку стрелы, предательски торчавшему из его тела. Последней мыслью был паланкин. «Киёко... Акихиро...».

Ещё полным жизни взглядом, который уже начала застилать кровавая пелена, он увидел, как Киёко осторожно высунула голову из дверцы паланкина и, как к ней уже подбегает тёмный силуэт с катаной в руке.

Он попытался крикнуть, чтобы предупредить её, но с внезапно пересохших губ сорвался предсмертный хрип, а новый, разящий удар катаны окончательно оборвал его жизнь: исчезли звуки мечей и крики верных самураев, а его уже безжизненные глаза стали просто наблюдателями этой сцены.

Внутри паланкина мама мальчика замерла, уловив резкую перемену в атмосфере. Она на мгновение замерла, разрываясь между голосом мужа, прорывающийся сквозь угрожающие крики нападающих, звоном мечей и криком раненных и долгом матери. Но звон стали снаружи не оставлял выбора.

Лицо её стало мягким, хотя, голос мужа разрывал её изнутри, но собрав волю в кулак, Киёко повернулась к сыну. Она, мягко улыбаясь, коснулась его плеча и спокойно, но твёрдо сказала:

– Сынок, оставайся в паланкине и не тревожься, я просто выгляну и посмотрю, что происходит снаружи.

Ребёнок смотрел на неё широко раскрытыми глазами, но не проронил ни звука. Только после этого она тихо отодвинула дверцу паланкина и осторожно выглянула наружу. Катана метнулась к её горлу, но прежде, чем лезвие успело коснуться её кожи, металлический тэссэн (боевой веер с железными вставками) в её руке взметнулся, отразив удар. Глухой металлический звук разорвал ночь.

Мгновение и она уже не в паланкине. Киёко молниеносно выкатилась наружу, едва её ноги коснулись земли, катана вновь устремилась к ней, но на этот раз она перехватила атаку, сделав стремительный шаг вперёд.

Один точный удар тэссэном и нападающий осел на землю. Она подобрала катану и тут же развернулась навстречу новым врагам. Её атаковали одновременно двое. Катана закружилась в её руках, она двигалась быстро и точно, её шаги были плавными, почти танцевальными, но за этой грацией скрывалась смертельная точность.

Внутри паланкина ребёнок следил за каждым её движением, его тело инстинктивно двигалось вслед за её фигурой, пока она не исчезла из поля зрения. Он не стал выглядывать наружу. Вместо этого он выпрямился, закрыл глаза и его губы зашептали что-то, похожее на молитву.

Мальчик очнулся, от резкого звука: его разбудило громкое и радостное карканье вороны, как приглашение сородичей на страшный пир. Все звуки на опушке леса стихли и только ветер, словно извиняясь, что дал себе волю, воровато загонял запах крови вглубь леса, уже погрузившегося в темноту.

Он быстро выбрался из паланкина, вскочил на ноги, отряхнул коленки и бросился туда, где в последний раз видел маму.

Потом, обрывки памяти: темно, он бежит, теряя силы пытается переворачивать тела. В памяти почему-то откладывается на несколько размеров больше, лёгкое кимоно, которое от бега и метаний мальчика, постоянно пытается слететь, а он несмотря на неудобства, поправляет его, а под ним надет ханбок.

Наконец он нашёл мать, которая была ещё жива. Мальчик осторожно обнял маму за шею, пряча лицо в её волосах, стараясь не задеть торчащую из её груди стрелу. Она нашла ладошку сына, и вложила ему кулон, свернула её и на последнем вздохе, промолвила:

– Акихиро, сынок… беги…, – она повернула голову в сторону.

Потом – обрывки. Темнота. Кривая луна над верхушками сосен. Он бежит, спотыкаясь о что-то мягкое. Пытается перевернуть тёмный силуэт... Запах крови и влажной земли. И почему-то опять, в памяти отпечатался узор синего кимоно, и надетого под ним ханбока.

Мальчик брёл, не выбирая дороги. Его ноги утопали в листве, осенний ветер покачивал ветви деревьев, словно указывая путь. Он пил ледяную речную воду, зачерпывая её дрожащими ладонями. Находил корешки, ел их, не чувствуя вкуса – лишь бы что-то было в желудке. На пятый день его силы почти иссякли, потом темнота…

В ускользающем сознании мальчик услышал шаги, шёпот, тень… Перед ним остановился силуэт, но мальчик понял – это один из тех, кто на них напал. Он не испугался, сил на эмоции не хватило, он закрыл глаза и крепко сжал кулон, приготовившись к удару…

Лицо ребёнка оставалось спокойным и умиротворённым. В лунном свете была видна его улыбка или это была игра света…лишь дерево своей тенью прикрывало его маленькое тело.

Ронин вздрогнул при виде выражения лица мальчика и не стал вытаскивать катану из сая. Его передёрнуло: сейчас он станет убийцей ребёнка.

«Да пошло оно всё к демонам, – зло подумал он. – Убивать взрослых – одно, но женщину и ребёнка… Даже якудза не поднимают руку на женщин и детей».

Он брезгливо поморщился, вспоминая, как, с виду хрупкая женщина, вязала четверых самураев, отчаянно нападавших на неё. Двоих из них она уже смогла поразить своей катаной, и только предательски выпущенная стрела смогла остановить эту, несомненно, искусно владевшую катаной молодую женщину.

Он долго вглядывался в лицо мальчика, потом тяжело вздохнул и медленно опустился на одно колено. Из-за пазухи он достал старую бронзовую монету с серебристым налётом и квадратной дырой, аккуратно разжал пальцы ребёнка и вложил её в ладонь.

Кулон он повесил мальчику на шею, пряча его глубже в складках ханбока, и осторожно поднял невесомое тело. Ребёнок уже ничего не видел – от истощения он потерял сознание.

Ронин ещё долго смотрел в детское лицо, возможно вспоминая своего ребёнка: сына или дочь.

– Поступать по приказу – не значит терять душу, – пробормотал он одними губами. Затем поднялся, взял мальчика на руки и понёс.

Безымянный ронин, нарушивший приказ, оставил мальчика у ворот Буддийского монастыря Чанбайшань в провинции Цзилинь, на границе Чосон и Империи Цин. Наверное, это была последняя искра совести со стороны ронина, в этом жестоком мире.

Буддийский монастырь Чанбайшань раскинулся на склоне гор, словно обвитый облаками дракон, погружённый в вечную медитацию. Он стоял на старой тропе, ведущей от Чосона вглубь Цинской империи, в краю, где сосны поют на ветру, а источники дымятся даже в зимнюю стужу.

Здесь всё дышало покоем: потемневшие от времени деревянные колонны с вырезанными сутрами, каменные фонари, покрытые мхом, чайки над карнизами, и тишина, густая, как утренний туман.

За воротами с двускатной крышей, выкрашенными в выцветший киноварь, начинался внутренний двор с прудом лотосов. Белые и розовые цветы отражались в зеркальной воде – будто мысли тех, кто молился здесь веками.

Чанбайшань был не просто монастырём – он был убежищем между мирами: между жизнью и смертью, между светом и кармой. Именно там, под мерное пение ветра и отголоски колокола и колокольчиков, отгоняющих злые духи, ронин, тот, кто нарушил приказ, но сохранил душу, оставив мальчика у ворот на пороге новой судьбы.

Ворота медленно распахнулись, из монастыря выходили монахи, отправляясь по своим утренним делам. Старший монах читал сутры, его голос был мягким, но уверенным. Один из монахов сделал шаг вперёд, и, сердце его дрогнуло.

У самых ворот в двух метрах, посередине, почти сливаясь с землёй, на коленях сидел, фактически лежал, обессиленный мальчик, чьё тело было неподвижным, словно он превратился в мшистый пенёк.

Он резко повернулся к остальным, выкрикнул что-то, а потом сорвался с места, побежав к ребёнку и осторожно опустился на колени. Он мягко коснулся плеча мальчика, тепла почти не было. Осторожно, но крепко взял его на руки: ребёнок не сопротивлялся и монах быстро, но бережно понёс мальчика внутрь монастыря, к спасению.

Монахи в Чанбайшане привыкли находить подкидышей с кровавыми историями и не задавали вопросов, но отправили сообщение в монастырь Хэинса, поскольку монахи китайского буддистского монастыря регулярно приезжали туда, чтобы изучать «Трипитака Кореана».

Так, в один осенний день карма мальчика сделала поворот, известный лишь ей одной. Как внезапный шторм, сметающий с моря целый флот, она вырвала его прошлое с корнем.

Сохранив жизнь, но забрав память, карма тихо открыла ребёнку новую дверь, подтолкнув его по новому пути: опасному, извилистому и известному лишь ей одной... карме.